Главы из повести «Я есмь Любовь…»

Дата:

«Ты хочешь быть любимой? Но это истязание самой себя. Мир насторожен: слишком многого хочешь!
Не лучше ли повернуться в сторону тех, кто нуждается в твоей любви – в понимающем, пусть мимолетном, взгляде, улыбке, благорасположении. Но посмотри на себя: ты – застывшее изваяние на горном плато Алтая, дабы проезжающие мимо могли поклониться твоей сдержанной мудрости, видимому великодушию, умению подавлять в себе искушение. А на самом деле ты – ущербное создание, мятущееся, зависимое от мнения ближних, глумливое и желчное в обидах.
Но Уймонская долина – воспоминания, реминисценции прошлого, где искатели лучшей доли лелеяли корень «благ», прежде всего в земном царстве слов «благовест», «благородство», «благочестие»…
Тебе стоит посетить эти скиты вдоль Катуни, горные пещеры, каньоны, где староверы-раскольники пуще жизни берегли свои рукописные и старопечатные богослужебные книги.
Загляни в «Апостола», обличая себя словами святого апостола Павла: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которое не хочу, делаю… Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти!» Его Послание к коринфянам будто перевоплотилось в живое послание к уймонцам…

Из дневника автора

Родная опушка

Степан Прохорович стоял перед ней, как Лев Толстой, в косоворотке, раздутых парусиновых штанах и стоптанных обутках, а в глазах метался восторг застигнутой врасплох встречи:
— А я-то думаю:
Июль – макушка лета,
А Олюшки все нету…
Она уже дотягивалась до его щеки, пробираясь сквозь ельник его кудрявой колючей бороды, пахнущей медом сладкой свободы:
— Неужто у кукушки
Нет родной опушки?
Они не виделись больше года, и этот годочек то оборачивался заглавием ее книги «Я есмь Любовь…», то подавал гнусливый голос разлуки, нередко задавленной собственной гордыней: «У меня есть душа, которая меня понимает с полуслова… Чего нельзя сказать о вас, несчастных…»
— Ну как ты там? – спрашивал его дрожащий взгляд, будто осматривая, как у пчелки-труженицы, ее пожухлые обшарпанные крылья – далеко не улетишь.
— Слава Богу, жива, – отвечала она в той же лучезарной вспышке великодушия со своей кочевой скитальческой улыбкой. – Твоими молитвами… – и в то же время боясь наткнуться на непредвиденную настороженность, недоверие и разочарование: не сотвори себе кумира…
Но Павел, будто ревнуя их обоих к свиданию, пробовал отрезвить отца:
— Мать спрашивает, когда кочевать будем?
Степан Прохорович недовольно машет рукой, мол, честь имей – прими гостей…
Он любил в ней все – и то, как она тайно властвовала над миром, чувствуя себя равной, а то и ниже всякого человека, и то кроткое обаяние, делавшее ее стыдливой на женской половине; такие женщины не похотливы, и нерешительное соперничество с Анастасией, в которой вспыхивала искрометная ревность к изысканной ученой жене, что ничем ее уже нельзя было задобрить – ни подарком вроде гипсового ангелочка: «Ах, Настасья, вам на счастье!..», ни схваченным на лету стишком:
«Да хранит Господь Уймон,
Ваш великодушный дом!..»
И только недовольный взгляд мужа мог привести ее в чувство: «Очнись! У нас гости…»
Но кажется, никогда Анастасия не будет стоять с ней на одной ступеньке этого высокого терема, соединяясь с ее непритязательной непогрешимостью. Хотя между ними Степан Прохорович мог бы поставить знак равенства, никто из них не перетягивал, точно под созвездием Весов, под которым он родился: «Любимые мои…»
Первое, что они должны были сделать, оставаясь наедине, перейти к обсуждению ее книги. Так было заведено с первой встречи, когда Ольга Ивановна – молодой ученый-славист -подвернула ногу в горах, и он – проводник научной экспедиции – вызвался спустить ее в долину, к себе домой.
Она трогала листочки шалфея, впитывая тонкими ноздрями запах лета:
— Ты знаешь, мне кажется, я чрезмерно дорожу своей повестью. Но делает ли она меня лучше – не могу сказать. Может быть, я попадаю в рабскую зависимость к своим идеалам? Любуюсь ими, как мать младенцем. А буковка чувственна ко всем моим помышлениям. Не дай Бог ее тронуть! Наверное, рядом живой человек остается обделенным в любви…
Последнюю главу (предыдущие она высылала почтой) он дочитал к вечеру и, вздохнув, изрек:
– Мой дед Мартемьян говаривал: «Трижды человек дивен бывает: когда родится, когда женится и когда Бога открывает». В третьем ты, кажется, превзошла себя…
Ольга Ивановна не ожидала услышать от своего своенравного критика с нависшими черными бровями над оригиналом ничего подобного. Она чувствовала, что он был истинным провидцем, как прозаик в русской литературе. Еще раз она призвала его взяться за перо:
— Рыбам – вода, птицам – воздух, а человеку – чтиво…
— Но, прости, меня порой буква мертвит, как могила…
Он наконец, кажется, выдохся, вспомнив о своих горящих делах. И велел Олюшке идти к дерябину ключику. По преданию, родник был освящен молитвами Варакуши и источал чудеса исцеления, которые в сокрытой благодати были приняты родом Бачуриных.
Жизнь пасечника несладка. Молниеносно пронеслась в памяти самая печальная кочевка, в которой он был повинен сам. И словно желая оправдаться перед святой заступницей природы, когда она в своем светлом платьице и светской соломенной шляпе уселась на топчан, он хотел было войти в образ раскаянного грешника.
Рядом Николка расставлял на летней кухоньке угощение – мед в сотах и кринку молока из погребка. Редис, огурчики и зелень тут не резали, а хрустели ими, запивая чаем из душицы и бадана.
Не забыть курьезы –
Мужицкие слезы…
Однажды он, недоумок, порешил пчелок и матку…
И Ольга Ивановна навострила бы ухо – «медок» для книжки. Но однако пора закрыть уста, а то они выйдут из повиновения. Прибережем рассказ на другой день:
— Как-то собрался я на кочевку к гречишным угодьям. Старый пасечник Пантелей учил: «Бойся обрывов рамок! Все гнездо порушится…» Но тогда я пропустил это поучение мимо ушей. Дорого же это мне стоило. До сих пор пошатывает от какого-то совестливого ущерба…
А в дороге и началось. Пчелы разволновались, температура в гнезде подскочила, хотя и была вентиляция. Соты, как в аварийном доме, рухнули под тяжестью меда.
Обрыв!
Хоть волком вой! Хаос – они лезут в мед, разлитый на полу. Воздух накаляется, и семья пчел, теряя всякую бдительность, не способна остановить крушение. А я готов проклясть себя за нерадивость. Рохля!

И снова вечер…

О Русь моя!
Сребрится путь,
Тобой отмоленный ночами.
Отраден он или печален,
Благослови наш мирный труд…

…Солнце близилось к закату. На песчаных и щебнистых откосах горы, словно готовясь к ночной спячке, склоняла темно-пурпуровые головки кровохлебка. Набирались сока горькие костянки калины. И распластывал у основания свои деревянистые стебли тимьян ползучий, или, как еще его звали старожилы, чабрец, богородская трава. Так и хочется прилечь на его душистую дерновину-подушку и вдыхать сладкий аромат цветков, собранных в розовато-лиловые шарики. Степан Прохорович стыдится признаться, что смертельно устал, но ноги так и подкашиваются от неповиновения. Ведь так рано, с восходом солнца, он давно не вставал…
«Отдохни чуток…» – сказала бы сейчас матушка, и он, повинуясь ее светлой воле, с облегчением растягивается на траве. А сам чует: лет пчел затихает. Ухо улавливает их умиротворенное жужжание, подавляющее злобливость. Как будто они остались довольны уходящим днем с медоносными травами: кипреем, или иван-чаем, донниками, клевером, речным гравилатом, осотом.
Они славно потрудились! Разливали нектар в сотах, заливали им ячейки. А потом запечатывали медовые запасы восковой крышечкой.
Теперь пчела-разведчица не будет передавать нектар пчелам-приемщицам, и запах цветов от них уже не станет волновать пчел-сборщиц…
— А что, Николка, поди-ка, охота на матку взглянуть? Хозяйку пчелиной келии…
— Ага!
— Только не двигайся, как медведь топтыгин, неуклюже да нерасторопно. Учись у пчел легкости и сноровке…
Николка уже ворчит, задетый за живое. Он и так борется с искушением: вырваться бы с пасеки, вскочить на бачуринского Игреня и умчаться обратно в село. А там…
Глаза у него агатово-черные, завидущие. И тюркская кровь тубалара – северного алтайца перебарывает материнскую благонадежность волгарей – предков с Поволжья, их умеренный пыл и рассудительность, нередко подавляя его жгучие «хотения». Но он боится прослыть лоботрясом.
За перекор его, неслуха, родители могут лишить самой большой радости – садиться на коня. А как ему тогда жить? Кому заглядывать в глаза, впитывая всем нутром ясный преданный взгляд? У его Каурки глаз открытый, с удлиненной прорезью век. Значит, как сказали бы прителецкие мужики, конь чистой породы, не уросливый.
А Степан Прохорович все больше входит в образ потомственного бортника, родословная которого уходила корнями вглубь истории Горного Алтая. Вот этот горный благословенный край внимает Указу Его Величества: «Ежели кто пожелает заняться пчеловодством, тем отводить земли без взыскания в казну денег…» И там, где его предки рыскали в своих горах в поисках ягод, съедобных кореньев кандыка, саранки, красного (медвежьего) корня, начиная с приходом весны жадно насыщаться черемшой-калбой, дягилем или полевым луком с чесноком, стали появляться пасеки. Ожил Алтай. Началось «великое переселение» пчел. Нередко колодки пчел-кочевниц из дупла деревьев перемещались в игрушечные деревянные домики молодых пасек. Кочевое население, почувствовав вкус медового промысла, бывало, прибивалось к оседлым семьям, чтобы постичь премудрые тайны колодок.
— А знаешь, как царская корона пчелиной матке достается?
— Как?
— В битве!
— Все как у людей…
Степан Прохорович точно рад сравнению:
— Это ты верно подметил… Вот родилась новая матка. Что она, думаешь, будет делать?
Николка представил, как из маточника выбирается на свет божий новорожденная, которая должна жить несколько лет, намного дольше, нежели простые рабочие пчелки – пять-шесть недель летом…
— Наверное, искать, чем бы поживиться – голод утолить…
— А вот и нет! Она настроена воинственно: во что бы то ни стало отыскать своих соперниц и уничтожить их!
У впечатлительных слушателей может мороз по коже пробежать: «И это среди таких милых крылатых тружениц!»
— А что, пчелы и в раю, до падения Адама и Евы, были такими злыднями?
Степан Прохорович чуть было не поперхнулся ядрышками кедровых орешков. И смех и грех! Ну и дети пошли… Кажется, вся его ученая премудрость была пристыжена этим юнцом, который был вскормлен чистым библейским молоком своей матери. Воистину, если мудрец не видит правду, то ему надо призвать в союзники дитя малое или отрока…
Но он не намерен щадить ухо своего духовного сынка сладкой лестью: «Ах, как мир божественно устроен!» – и вынужден выдать свою угнетающую правду:
— И вот эта ненавистница вонзает жало в бою и отвоевывает право стать повелительницей матриархального рода.
Рассказчик, кажется, сам выдыхается от этой неслыханной дерзости и готов принять обет молчания, как это было прежде, до приезда сюда его крестника.
Нагнувшись над костерком, Степан Прохорович помешивает в закопченном чугунке полевой супчик и, крякнув, предвкушает удовольствие: хорош! Осталось вскипятить чаек, подбрасывая под таганок корявые щепки.
Пчелиные келии устроены выше, среди кустарников и буерачных лесочков, по две и четыре семьи в каждой группе. Кажется, что еще для счастья надо, живи, не мудрствуя лукаво. Но его никогда не покидает чувство бдительности: как бы чего не вышло? Зазеваешься чуток, даже черные муравьи могут вступить с пчелами в драку и одержать победу над ними, расхитив запасы меда.
А шершень? Он хватает на лету пчелок и пережевывет их своими хищными челюстями. Вылетит из дупла дерева и – на пасеку. Затаится рядом с летком и ждет жертвы, чтобы накормить своих личинок.
Все, как у людей…

Александра ЗЫКОВА

Все самые последние новости в нашем телеграм канале

Предыдущая статья
Следующая статья

Отправь другу

spot_imgspot_img

Популярное

Другие статьи

«Единая Россия» проведёт «Диктант Победы» на суше, в море и в небе

Международное масштабное тестирование на знание истории Великой Отечественной войны...

По требованию прокуратуры подрядчик привлечен к ответственности за нарушения при благоустройстве городской площади

По требованию прокурора города подрядчик привлечен к административной ответственности...

В Республике Алтай ведется подготовка к дорожно-строительному сезону

В этом году в рамках реализации национального проекта «Безопасные качественные...