К 100-летию газеты «Звезда Алтая»
КУЗНИЦА КАДРОВ
Когда я поступил работать в редакцию, она располагалась на пятом этаже общежития педучилища, или петушилища, как называл его Борис Константинович Урезков, подтрунивая над своей женой Раисой Петровной, работавшей в педучилище заместителем директора. Петушилище – потому что в нем мало парней и много девчонок. Но это так, к слову.
Вскоре мы переехали в свой дом, Дом печати. «Звезда Алтая» – на второй этаж, «Алтайдын Чолмоны» – на третий, Горно-Алтайское отделение Алтайского книжного издательства – на четвертый.
Сельхозотдел разместили в одном из концов п-образного коридора, так сказать, в аппендиксе.
Заведовал сельхозотделом Борис Леонидович Козловский. В ту пору ему было лет пятьдесят. В очках с толстыми стеклами и запредельными диоптриями, он был еще и глух. Чаще всего Бориса Леонидовича можно было увидеть за рабочим столом. Высокий, сухой, он, сгорбившись и низко наклонив голову к листу бумаги, пишет и пишет. Большие тяжелые очки сползли на кончик короткого носа. Изредка он задирает голову и отрешенно смотрит в потолок, шевеля губами, и опять, как к матери родной, припадает к столу и пишет, пишет.
Козловский, зоотехник по образованию, был рабочей лошадью редакции. Это он, коренник, тянул редакционный воз, а мы, пристяжные, брыкались, грызли удила, били копытом, ржали, потряхивали гривами и поматывали хвостами.
В иные месяцы, особенно в период отпусков, когда в редакции оставалось мало народу, он выдавал на-гора до семи тысяч строк. Газетчики знают, что это предел физических сил человека, не говоря уже об интеллектуальных.
Сельхозотдел был редакционной кузницей кадров. Почти все сотрудники прошли через него. А новичков сажали сюда в обязательном порядке. И вот место Коли Демина, переведенного в партотдел, занял я, а вскоре ко мне присоединился мой брат Толя, окончивший литинститут и жаждавший горной романтики.
Чему и как учил нас Борис Леонидович? А ничему и никак. Известно, что научить писать нельзя. Козловский и не пытался этого делать. Он просто работал и работал у нас на глазах, и нам, бездельникам, становилось совестно. Мы брали у него письмо какого-нибудь селькора, чтобы подготовить его к печати, или просились в командировку.
Редакционная молодежь называла Бориса Леонидовича за глаза Козлевичем, не вкладывая, впрочем, в это прозвище ничего обидного. Подразумевалось, что Козловский такой же добрый, безотказный и работящий, как его почти однофамилец из «Золотого теленка».
Все уважали и любили Бориса Леонидовича, хотя иногда и не могли удержаться от соблазна спародировать его – уж очень привлекательной мишенью он являлся.
ЧОЧОЙ
В конторе колхоза никого нет, в деревне пустынно. У ребятишек удается узнать, где живет Дибаш Каинчин, писатель и заведующий сельской культпередвижкой. Мне надо написать о нем. Но дома Дибаша нет. Где он – жена не знает. Безрезультатно колесим по селу на «газике», снова и снова заезжаем к Каинчину домой: может, пришел. Наконец, его жена пожалела нас: Дибаш на тое, то есть на празднике, там-то.
Во дворе указанного нам дома прямо на траве стоят ящики с водкой. Кто хочет, выуживает из них бутылки, выпивает.
– Каинчин здесь?
– Здесь, занят, скоро придет.
Приходит Дибаш (в миру – Семен Борукович). Руки по локоть в крови – резал барана. Пристраиваемся на веранде для беседы. Не успевает мой собеседник ответить и на половину вопросов – зовут: баран готов.
На траве узкой полоской расстелены чистые домотканые половики, на них расставлено угощение. Участники тоя (как выясняется, это не той – поминки) сидят по-восточному, со скрещенными ногами. Нам с Игорем Сязиным и водителем указывают наше место, почему-то отдельно от Дибаша Каинчина, напротив аксакалов. Аксакалы с беззастенчивым любопытством рассматривают мою бороду (тогда борода у молодежи была редкостью).
Выпили первую. Но, оказывается, не все. Не успел я закусить, как один из стариков, отпив из своей пиалы, передает ее мне. Я смутно вспоминаю, что по восточному обычаю отказываться нельзя. Выпиваю и, для верности приложив руку к груди, возвращаю пиалу. Аксакалы смотрят на меня с возрастающим интересом.
Другой старик наливает себе в пиалу и, отпив, тоже передает ее мне. Делать нечего, опорожняю и эту посудину. Старики не отрывают от меня недоумевающих глаз.
Черт бы побрал эти азиатские обычаи! Ведь напоят, думаю я, а мне еще с Каинчиным договорить надо. Тихонько объясняю ситуацию соседу – молодому алтайцу.
– А ты отпей и передай тому, кого ты уважаешь.
Еще одна рука с пиалой тянется ко мне. Аксакалы настороженно следят за происходящим. Я отпиваю и передаю пиалу одному из стариков. На их лицах – удовлетворение. Теперь уже я передаю свою пиалу направо и налево.
Обычай этот у алтайцев называется – чочой.
ДЕГУСТАЦИЯ
Наши приглашены Горно-Алтайским пивзаводом на дегустацию пива. Первый заместитель редактора Борис Константинович Урезков, верно определив сорта этого напитка, получил похвалу главного технолога.
– Так я ведь заместитель редактора по пиву, – мгновенно нашелся Борис Константинович, однако прилгнул: знатоком алкогольных напитков он не был.
СЛУХОВОЙ АППАРАТ
На планерке от редактора Бориса Константиновича Урезкова достается всем отделам на орехи. Борис Леонидович сидит, горестно повесив голову и придерживая за ухом слуховой аппаратик, – слушает. Он сам никогда никого не ругает и не любит, когда ругают кого-то.
Доходит очередь и до нас. Но как только редактор произносит: «И сельхозотделу тоже надо…» – Козловский начинает постукивать пальцем по аппаратику, пожимать плечами и сокрушенно качать головой, всем видом показывая, что проклятый аппарат в самый важный момент испортился и он ничего не слышит.
Все улыбаются. Знают этот нехитрый его прием. Улыбается и Урезков, но продолжает накручивать отделам хвоста.
Выходим с планерки. Борис Леонидович вздыхает:
– Работать надо…
Это не вывод из редакторской критики. Это любимая фраза Козловского, негромкий девиз всей его жизни.
Иногда Борис Леонидович отключает аппаратик в самом начале планерки – чтобы не расстраиваться. Тогда по его глазам, беспомощно поглядывая через толстые линзы на окружающих, я понимаю, что он ничего не слышит.
Когда возвращаемся с планерки в отдел, Борис Леонидович нацеливает на меня свой аппаратик и коротко спрашивает:
– О чем говорили?
Я поначалу подробно рассказывал, но, заметив, что этим только расстраиваю своего доброго шефа, стал хитрить, сглаживать острые углы. Но еще умнее поступал потом Юра Кузьмин, вернувшийся в сельхозотдел из «Алтайской правды». Он еще до собкорства работал у Козловского в отделе, был особенно с ним дружен. Услышав тот же вопрос, он кричал в ухо Козловскому:
– Да х… всякую! Ты, Борис Леонидович, не бери в голову.
И хрипло, заразительно хохотал:
– Ха-га-га!
Борис Леонидович сначала недоверчиво улыбался, но, побежденный Юриным несокрушимым оптимизмом, веселел.
НАШ ОСТРОВСКИЙ
Редакция отдыхает на турбазе «Катунь». Почему не в привычной «Юности», которая находится близ Горно-Алтайска? Наверное, Борис Константинович Урезков, любивший и хорошо знавший Горный Алтай, решил показать нам новые красоты.
Ан нет. Разносится слух, что идем в недалекий отсюда Анос к Акользину. Акользин – это, как говорит Урезков, «наш Островский», селькор, прикованный болезнью к кровати. Борис Константинович гордится нашим Островским и обязательно рассказывает о нем гостям редакции.
У нас же, в сельхозотделе, Акользин – это самое суровое (и единственное) наказание. Акользин писал многословно, сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Его надо было не править, а переписывать заново.
– Ну что, молодой, проштрафился? – говорил обычно Козловский. – Вот тебе Акользин.
И, довольный тем, что провел среди нас с братом воспитательную работу и при этом ему не пришлось никого ругать, он потирал руки. Во всех других случаях Акользина переписывал ни в чем не повинный Борис Леонидович. Привыкший брать основную работу на себя, он и это считал нормальным.
И вот мы идем к Акользину. Урезков уверенно ведет нашу большую компанию – значит, бывал здесь. Вваливаемся в избу. Акользин не ожидал, рад. Он такой же худой, как Николай Островский, с запавшими глазами. Показывает, как он печатает свои материалы. Его замотанная, но приободренная визитом столь высоких гостей жена помещает ему на грудь косую деревянную подставку, а на нее – портативную пишущую машинку.
Затхлый воздух комнаты, в которой много лет лежит больной, от дыхания множества людей становится спертым, и мы начинаем по одному, по двое выбираться на свежий воздух. Остаются только Урезков, Козловский, еще кто-то.
Стоп. Не кто-то. Это мои родители. Отец и мама, приехавшие ко мне в гости, отдыхали в тот раз в «Катуни» вместе с редакцией. Точно, у меня где-то есть даже фотографии, сделанные тогда. И Урезков, конечно, был очень доволен, что смог познакомить Акользина с писателем, то есть с моим отцом, а писателя – с нашим Островским.
Вообще замечательно все это придумал и осуществил Борис Константинович. Во-первых, он показал всему селу и в том числе совхозному начальству (Акользин присылал и критические материалы), что редакция высоко ценит своего селькора. Во-вторых, поднял дух самого Акользина и его жены. В-третьих… В-третьих, тягостное впечатление от посещения больного постепенно развеялось – его вытеснил образ человека, многие годы изо дня в день ведущего борьбу за право оставаться человеком…
Юрий Егоров
