Сегодня можно устроить себе с утра маленький праздник – делать то, что хочется самой. Или вообще ничего не делать, а просто взять да и выспаться. Потому как сегодня дежурю и, стало быть, в конторе можно появиться только во второй половине дня.
Право на появление после обеда завоевали в своей «Звезде» на каком-то году перестройки. А до того… Хоть ты всю ночь потом пропадай на дежурстве (как пойдет номер, а то, может, и к утру только подпишешь), но в 9.00 чтобы как штык был на планерке. После нее можешь снова пропасть, даже и на полдня, но в девять ноль-ноль…
Это такое блаженство – знать, что будильник звонит не для тебя, а тебе можно спать сколько хочешь. Но попробуй поспи, если вслед за будильником прозвучит сакраментальный вопрос домочадцев: «А что поесть?» Почему бы им в мое дежурство не брать себе выходной? Встаю и иду на кухню. Говорят, женщина тем и счастлива, что ей есть кого кормить. Включаю свет и зажмуриваюсь. От счастья, наверно.
Нет, не прав был Творец, запрограммировавший нас как минимум на трехразовое питание.
Ощущение счастья вмиг проходит: вспоминаю, что должна сдать сегодня в секретариат материал под кодовым названием «Жизнь Советов». А у меня не то что ни строчки, вообще ничего еще нет в блокноте. Жаль несостоявшегося праздника. И уже на ходу допивая чай, соображаю, куда направить свои стопы.
К вечеру, когда приносят первую полосу, моя голова уже не способна ясно и четко переварить всю информацию, которую «Звезда Алтая» выдаст читателям в завтрашнем номере. А я должна… Впрочем, что должен дежурный, мне кажется, не знает никто. Разве что только П. Пятенко, наш бессменный замредактора. Петр Семенович так давно работает в «Звезде», что вполне может писать уже с закрытыми глазами.
Подозреваю, что дежурный нужен для моральной поддержки корректоров.
Откладываю недописанный материал (так и не получит его сегодня секретариат и будет, кляня меня в душе, искать, чем бы заменить его), берусь за полосу. Интервью на темы дня Нины Витовцевой. Нина, как всегда, въезжает в интервью на белом коне. Это ее стиль. Таково, по крайней мере, мое личное восприятие ее публикаций. А вообще, узнаю авторство каждого почти безошибочно – не глядя на подпись.
Если газетчик как-то так деликатно подталкивает своего собеседника и читателей к осознанию необходимости демократических преобразований, то это Валентин Андреевич Варванец. Однако по деликатности непревзойденнейший из нас, конечно же, Борис Леонидович Козловский. Не помню ни одного его материала, где бы он разразился большой критикой. Уж такой он по натуре человек: пером махать – не его дело. У него и почерк-то для критических публикаций неподходящий – гладкий, округлый. Все больше склоняюсь к мысли, что его правда правдивее. Ветер перемен, которого мы так жаждали, принес не благость в наши души, а разорение. Хочется лада, а ветер он и есть ветер, снес, исковеркал, обезобразил…
По желанию выглядеть независимым узнаю Вячеслава Параева. Мне кажется, он немного болезненно воспринимает кивок в свою сторону: вот, мол, бывший партаппаратчик. Отсюда, верно, и стремление к независимости. Первое время, как пришел в газету, все расспрашивал про план да норму. Боялся не справиться. Месяц прошел – у него строчек раза в три больше, чем у нас. И гонорара, соответственно. «Братцы, – покаялся на планерке, – это я со страху. Больше так не буду».
Интервью Нины Витовцевой одолеваю быстро, а вот на очередном законе, который «Звезда Алтая» добросовестно перепечатывает с официального источника, застреваю. Клонит ко сну. «Какой толк мне его читать? – думаю с тоской. – Все равно ничего не поправишь, даже если очень захочется. А с орфографическими ошибками справятся корректоры – они поди-ка пограмотнее меня».
Чувство долга пробует пробиться наружу, но тут приходит Анатолий Иванович Каланаков. Наш профессор, под псевдонимом Горский. Пожалуй, ни о ком другом не сложено столько легенд в «Звезде», как о нем. Он добродушно выслушивает каждую из них и отмечает, что интересно придумано.
Однажды ездили мы всем гамузом в Айский дом отдыха (как давно это было…). И вот там стреляли из воздушки по мишени. Дошла очередь до Анатолия Ивановича. Лег он поудобнее, воздушку пристроил. Целится. Минута прошла – целится. Пять минут – мы все ждем. Ну сколько можно? Подошли, а наш профессор спит.
Кстати, почему профессор? Ну что он знает все (или почти все), это само собой. Но главное – Анатолий Иванович мог стать им на самом деле. А не стал лишь потому, что победила любовь к «Звезде Алтая».
Он приносит мне дыню, взращенную собственноручно на собственном огороде, скрашивая ею мое дежурство. Анатолий Иванович давно уже на пенсии, но даже тем, кто никогда не работал с ним, он не чужой. Каждый раз, когда рассказываю ему какую-нибудь легенду о нем, расплачивается со мной воспоминанием о том, как я первый раз пришла в «Звезду Алтая». Кажется, это случилось в год ее пятидесятилетия.
Посадили тогда меня к Каланакову в отдел. И поручил он подготовить к публикации письмо (которое, наверно, лежало у него не один месяц, сбагрил, одним словом, его). И вот якобы сижу я час, сижу два, три, и все это время только одним и занята: смотрю в окно. Спрашивает тогда Анатолий Иванович: чего это я там углядела? И я будто бы очень серьезно отвечаю: «Заметку обдумываю».
Про окно не помню. А письмо, которое дал мне с ходу мой заведующий, помню. Было оно об алиментщиках, которые в бегах. Написанное лицом официальным, оно поражало казенностью, с какой автор излагал факты. Можно представить, с каким тщанием пыталась я одушевить его. Как-никак первое задание в областной газете, куда я пришла из районки. Это тебе не лаптем щи хлебать! Может быть, я вживалась в образ алиментщика или представляла себя матерью-одиночкой, но попробуй сделать это, если в кабинет без конца шастают. То Гена Кондратьев, то Володя Яценко, то Юра Кузьмин. И у каждого, помнится, была одна кручина: Урезков сказал, что на днях с больничного выйдет редактор (а им тогда был Андрей Федорович Чепрасов), и поэтому пора кончать с шахматными баталиями, которые затевались каждый день под вечер и заканчивались звоном пустых бутылок. И что он, Урезков, не будет больше смотреть сквозь пальцы на все это. Вот и гадали парни: то ли им теперь, не дожидаясь вечера, прямо с обеда садиться за шахматы? А то ведь и правда разгонят вечером и день так бездарно пропадет.
Верх над моим чувством долга одерживает дыня, и я читаю закон через строчку. Главное, чтобы они не перепутались, эти самые строчки, а то и вовсе смысла не поймешь.
Остальные материалы прочитываю относительно добросовестно и иду к корректорам. Сосредоточенный вид Тани Чевалковой создает общую атмосферу, не располагающую к праздности. Юля Шилкова, оторвавшись от полосы, вопросительно смотрит на меня: много ли я направила?
А тем временем на мой стол ложится ещё одна полоса – вторая. Открывается она материалом о школе. Признаться, не люблю ни читать ни писать на эту тему, потому что на газетной странице все выходит не так, как в жизни. Если об учителе пишешь, то непременно надо изобразить из него ангела. А простого и грешного, какой он на самом деле есть, – нельзя. Как так – простого и грешного? Перед учениками будет неловко, хотя они знают о своих учителях куда больше, чем мы предполагаем. И больше уважают тех, кто не прячется под маской благочестия, а идет к ним с открытым лицом.
Читаю газетную статью, а между строк маячит хитрая рожица Юрки Филиппова. В своей далекой юности сподобилась работать в школе, и Юрка был моим учеником 4-го класса. Он сидел на первой парте, и солнышко из всех ребят почему-то всегда выбирало его. Оно всячески донимало парнишку – слепило глаза, щекотало нос и, когда он прятал лицо за книжку, принималось за стриженый затылок. Юрка вертелся, сопел, и наступала минута, когда мы с ним не выдерживали: нас обоих разбирал смех. Солнышко, наверное, и на меня действовало. И тогда уже весь класс, поджав животы, лежал на партах. Напротив нашего класса был кабинет географии, а этот предмет вел директор школы. Он открывал дверь и спрашивал: «В чем дело? Вы мешаете вести урок». Пытаюсь объяснить, что во всем виновато солнышко, но новый приступ смеха не дает ничего сказать. Наверно, меня бы выгнали из школы среди учебного года, будь кем заменить.
Дочитываю статью, толком ничего и не поняв, – конопатая рожица четвероклассника так и не дала сосредоточиться. Но вообще хорошая, наверно, публикация, коли вызвала во мне приятные ассоциации.
Да, но как бы завтра других ассоциаций не возникло. Пропущу какой-нибудь ляп и попробуй потом докажи редактору, что это Юрка Филиппов виноват. Только недавно редактор меня по этому поводу вызывал – после прошлого дежурства – и корректно предупредил: «Будьте внимательнее». Что же тогда я пропустила? А, выражение «с молодой нахальностью». Владимир Николаевич тогда предложил мне найти в каком угодно словаре слово «нахальность». Но, может быть, это авторский неологизм? Бедный могучий русский язык!..
Легко перехожу к публикации Г. Масеевой. Галя опять домогается до котельщиков, когда же горожане получат тепло и можно ли надеяться, что зимой никто не даст дуба от стужи. Грубо, конечно, обобщаю ее вопросы, но смысл примерно таков. Нынче Галя, по-моему, с весны пытается добиться от котельщиков ясности в этом вопросе. Не знаю, оценили это читатели или нет, но хотелось бы, чтобы в сорокаградусный мороз кто-то из них, блаженствуя в теплой квартире, хотя бы мысленно послал Гале букет цветов.
После второй полосы в моем дежурстве возникает большая брешь: в типографии не ладятся линотипы. С тоской думаю, что не успею на последний майминский автобус. И на чем тогда добираться до дома? Хорошо, хоть Юля Шилкова дежурит сегодня не на ревизии – ей тоже несладко добираться: живет в Кызыл-Озеке.
Моя печаль, видать, доходит до замредактора В. Куницына. Вздрагиваю от eгo телефонного звонка. Валерий Романович говорит: если что, иди прямо в милицию, там тебя встретят и увезут. Спасибо родной милиции, выручала уже не однажды. Maшa Дьячкова всякий раз, когда нас увозили в зарешеченном фургоне, подъезжая к дому, как молитву творила: «Хоть бы никто не увидел, что меня за решеткой привезли». Я смеялась над ней, а, подъезжая к своему дому, тоже чувствовала некоторую неловкость. Утешала себя тем, что не из дома ведь меня так увозят, а это большая разница.
Но вот линотипы настроены, и курьер приносит четвертую страницу. Номер субботний, и поэтому страница рекламная. Читаю ее как художественное произведение, тем более что Владимир Шадрин (он занимается рекламой) готовит свою полосу добросовестно. То есть все изложено предельно лаконично: телевизор меняют на корову, корову на мотоцикл, мотоцикл на козу. Уже не однажды мы спорили на планерках: все ли объявления надо печатать? Надо ли, к примеру, давать место на газетной полосе «джентльмену», пожелавшему приобрести приятную особу повышенной сексуальности? Замредактора А. Востягин сомнения разрешил так: «Почему бы и не публиковать? Только за подобные объявления плату надо брать в два-три раза выше обычной».
Пожалуй, удачнее всего дежурство по пятницам. В типографии, как мне кажется, устав к концу рабочей недели, стараются поскорее кончить с газетой. И поэтому я даже успеваю на свой последний автобус.
На автовокзале – ни одной трезвой души. Между ларьками, торгующими спиртным в любое время суток, шатаются пьяные парни. Одному из них почему-то непременно хочется, чтобы я ехала на «тачке». Вспоминаю Галю Масееву, как однажды на планерке она сказала сгоряча, что мы после дежурства, голосуя на обочине, похожи на очень свободных женщин. Нам на всякий случай бы газовый баллончик… Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, бодро напеваю: «Наша служба и опасна, и трудна…»
Слава Богу, подходит мой сто первый! И хотя он, как обычно, по уши в грязи и густое облако пыли плотно окутывает меня, я бесконечно рада его появлению. Не подвел родной.
Дежурство на том и заканчивается. Кто дежурит по следующему номеру? Кажется, Маша Грицко.
Т. НЕМОВА
(Публикация от 14 ноября 1992 года)
