Три Бориса
Я проходил мимо приемной, когда из нее вышел Козловский, осторожно прикрыв за собой дверь. Огорченно потоптавшись на месте и несколько раз вздохнув, он, словно разговаривая сам с собой, произнес:
– Борис – он ведь безобидный… Но… – он несколько раз потыкал указательным пальцем вверх и поднял очки к потолку: так в этом случае он изобразил редактора. – Но – гневается.
Я понял: он ходил просить за изгнанного из редакции Бориса Бурундукова, но безуспешно.
Из коротких и маловразумительных реплик расстроенного Бориса Леонидовича я тем не менее хорошо представил себе картину произошедшего, так как знал характер отношений между редактором Борисом Константиновичем Урезковым и Козловским и не раз присутствовал при их беседах.
Чтобы читатель не запутался в трех Борисах как в трех соснах, буду называть действующих лиц просто по фамилиям.
Итак, Козловский вошел в приемную и, потыкав пальцем вверх, спросил секретаршу:
– У себя?
Потом он потоптался перед дверью редакторского кабинета, возможно, даже пошаркал подошвами о пол и наконец отворил дверь.
– Не помешаю, Борис Константинович?
– Заходите, заходите, дорогой Борис Леонидович, – по-горьковски окая, пошел ему навстречу редактор.
Он любил Козловского и как-то демонстративно даже ухаживал за ним, словно за почтенным аксакалом (хотя они были, наверное, ровесниками). Тем самым он давал понять редакционным зубоскалам, что он уязвимого для шуток и из-за глухоты беззащитного Козловского в обиду не даст. Прозвища Козлевич он не одобрял и сердился, если кто-нибудь при нем по неосторожности так называл Козловского. Видимо, в книжном Козлевиче он видел прежде всего юмористического персонажа, несмотря на его доброту и работящесть.
Вот и на этот раз Урезков начал подставлять Козловскому стул, с удовольствием перекатывая свои круглые «о» в словах «дорогой», «Борис Леонидович», «пожалуйста». На что Козловский, не любивший проявлений внимания к своей скромной персоне, протестующе замахал руками и затряс головой:
– Ничего-ничего… не надо-не надо…
Вот они наконец уселись.
– Слушаю вас, Борис Леонидович.
Маятно повздыхав и без нужды подвигав за ухом слуховой аппаратик, Козловский выдавил из себя фальцетом:
– Борис – он ведь безобидный…
И развел руками: мол, как это ни странно.
И тут глаза редактора, сразу понявшего, о каком Борисе идет речь, сверкнули гневом.
…В этом месте надо сделать небольшое отступление. Урезков был очень добрым и справедливым человеком. Ему нравилось помогать людям, доставлять им радость. Он хотел, чтобы всем окружающим было хорошо. Мне кажется, что, даже рассказывая анекдоты – а он любил хорошие анекдоты, знал их множество и умел рассказывать, – он получал удовольствие не столько от самого анекдота, сколько от того, что сумел поднять настроение хорошему человеку, подарил ему минуту беззаботного смеха (не зря Лев Николаевич Толстой говорил, что смех – это человеколюбие). А хорошими для Урезкова были все, пока кто-нибудь из хороших своими нехорошими поступками не убеждал его в обратном. Можно сказать, что, в отличие от гедониста Каланакова, Урезков был альтруистом. Сделанное людям добро было главным источником его жизненных удовольствий.
Но, как многие добрые и чувствительные люди, Урезков был вспыльчив. Его лично оскорбляло всякое проявление непорядочности, несправедливости даже по отношению к другим людям. И он вспыхивал как порох. Он не ругал, не распекал провинившегося, он удивлялся и возмущался: как тот мог поступить таким образом?! Ему было горько оттого, что он разочаровался в человеке, и в глазах его блистали слезы детской обиды.
И это было самым страшным. Все присутствовавшие опускали глаза, все – и в том числе виновный – были возмущены: как можно довести такого человека, как Борис Константинович, до этого состояния! Виновный готов был провалиться сквозь землю.
Добросердечный по натуре, Урезков, наверное, понимал, что людей надо прощать, терзался, но… слишком близко к сердцу принимал он все, что происходило в этом мире.
…Вот и тогда, видимо, сердце его еще не отошло. Сдерживая себя из уважения к Козловскому, редактор стал перечислять все вины изгнанного Бурундукова перед редакцией и, конечно, распалился…
Провожал Козловского к двери уже умиротворенный.
– Вы уж, дорогой Борис Леонидович, простите меня – пошумел я тут немного. Но поймите – нельзя…
– Гневается, – заключил свой сбивчивый рассказ Козловский. – Ну ладно, пойдем – работать надо.
***
Бурундуков (как и Козловский, по образованию зоотехник) во время своего изгнания работал в областном сельхозуправлении. Каждую свободную минуту приходил к нам, сидел грустный, тихий, трезвый, как нарзан. На празднике жизни, который называется Редакцией, он, видимо, чувствовал себя чужим. Мы, хоть и рады были его видеть, тоже чувствовали себя неловко: над ним уже нельзя было подшучивать, как над любым из нас.
Наконец Бурундуков скрепя сердце пошел к редактору. Он каялся и клялся, но в этот раз принят не был. Кажется, он сделал не один такой заход, просился со слезами на глазах, и сердце редактора дрогнуло.
Хотел как лучше
Партия взяла курс на специализацию сельского хозяйства. Наш обком, естественно, тоже. Что ж, дело хорошее. Только получилось по Черномырдину: хотели как лучше…
Я, бывая в командировках, присматривался к этой затее, копил факты, спрашивал мнения различных людей, от скотников до райкомовских работников. Все признавали, что что-то в этом деле не так, но просили на них не ссылаться. Лишь Юрий Иванович Золотарев, директор спецхоза в Усть-Коксинском районе, не побоялся последствий. Мы с ним давно знали друг друга и говорили откровенно.
И вот я разродился большой критической (как тогда говорили, проблемной) статьей. Назвал ее «Дом на песке».
Статья стоит в полосе. Меня вызывает редактор Урезков. Готовый стоять насмерть, иду.
– Факты все верные?
– Век воли не видать, Борис Константиныч.
Даже не улыбнулся.
– Ладно. Подписываю.
На следующий день в обкоме было большое совещание по сельскому хозяйству, о котором я не знал, но знал Урезков. По традиции перед совещанием раскладывали на сиденья свежие газеты. Кто-нибудь, прочитав статью, мог выйти на трибуну и сказать: «Клевета! Все не так». И тогда сработал бы стадный инстинкт, заклевали бы… Да, наш редактор сильно рисковал.
Придя с совещания, он меня опять вызвал.
– Никто не слушал выступавших, все читали нашу газету, – сообщил он.
Но лицо у него было озабоченное. Понятно, еще не вечер…
Через несколько дней Козловский рассказал продолжение этой истории. Оказывается, секретарь обкома, ведавший сельским хозяйством, послал в Усть-Коксу целую бригаду спе-цов из сельхозуправления проверить все факты. Все подтвердились.
– Так что, молодой, можешь спать спокойно. Да-а, натворил ты делов… Эх, молодо-зелено, – Борис Леонидович притворно повздыхал – глаза смеялись.
Значит, переживая за меня (хотя я работал уже в секретариате), он ходил в областное управление сельского хозяйства, и, наверное, не один раз, выведывал… И вот успокоил меня. Ох, Борис Леонидович, добрая душа, за всех болеющая, да не беспокоился я ни о чем! Написал – и думать забыл. Вот уж действительно – молодо-зелено…
А секретаря обкома вскоре перевели в Барнаул с понижением.
Этот секретарь обкома был однокурсником и лучшим другом моего дяди. И, начиненный дядиными рассказами о нем, я с большим уважением к нему относился.
Конечно, перевели секретаря не из-за статьи: по слухам, у него были нелады с первым секретарем. Но статья могла стать поводом…
Таких последствий я не ожидал. Тоже хотел как лучше.
«Брыкается…»
Мы в Кош-Агачском районе – самом отдаленном и самом высокогорном в области. Сюда не очень любили ездить – далеко. Как обычно, самое трудное дело выпало делать Козловскому. Он столько раз приезжал в район, что полюбил его, и самого Бориса Леонидовича здесь полюбили. Он знал всех людей, и его все знали. Он мог, не выходя из кабинета, а только узнав по телефону свежие трудовые показатели, написать корреспонденцию, зарисовку, а то и очерк о любом чабане и любом колхозе.
У одного из таких чабанов – героев материалов Козловского – мы в гостях. Дела на сегодня закончены, мы стоим во дворе в ожидании ужина, который собирают снующие туда-сюда хозяева. Вот парень-казах несет черного ягненка. Тот блеет и выгибается у него в руках.
– Ишь, брыкается… – наивный Борис Леонидович прыскает в ладонь и… вдруг видит в руке другого парня, поджидающего ягненка, нож. Козловский хватается за голову и бежит в дальний угол двора.
Слава Богу, он не понимает, что ягненка режут именно для него, для другого гостя сошел бы и старый баран.
…Вспоминаю, как я проходил студенческую практику в редакции газеты Усть-Ордынского Бурятского автономного округа. У тамошних газетчиков была традиция на День печати резать на лоне природы барана. В тот раз была овца. Я сам напросился помогать ее резать. Двигало мною мальчишеское (смогу ли?) и журналистское (как это происходит?) любопытство. Готовясь в газетчики, я считал, что такое качество, как любопытство, мне надо развивать. Со временем понял, что не любопытство (как соглядатайство) главное в нашем деле, а искренний интерес к тому, о чем или о ком пишешь.
В той же бурятской редакции была машинистка, которая печатала вслепую (я ей диктовал, а она смотрела в окно и печатала). Такой профессионализм опытом, пожалуй, не наживешь – это специальная подготовка. Где могла получить ее машинистка заштатной редакции? Как она попала в эту редакцию? Наверняка интересной была судьба этой женщины. Но я не расспросил ее, только удивился мастерству. Как овцу режут, полюбопытствовал, а человеком – нет, не заинтересовался.
Казашка
После тоя (пира) наши хозяева стали укладывать нас спать. Всем было постелено на полу, а Борису Леонидовичу предназначена кровать. Причем хозяева, не просто уважавшие, а глубоко почитавшие Козловского, в своем яростном гостеприимстве были неумолимы. Как ни тряс головой, как ни махал протестующе руками Борис Леонидович, ему пришлось сдаться. Потому что дальнейшее сопротивление грозило смертельной обидой хозяев, а может быть, и поголовным истреблением всем нам, если бы мы позволили почтенному Борису Леонидовичу улечься на пол.
…Ночью я проснулся. Открыл глаза – прямо перед моим носом лицо мирно спящей юной казашки. Начинаю лихорадочно соображать: 15 – 16-летняя девушка прислуживала за столом, Боже ж ты мой, как я с ней оказался?! Ведь я ложился с краю. Справа от меня – Игорь.
Осторожно перевалился с бока на спину и скосил глаза: с другой стороны от меня действительно посапывал Игорь Сязин.
Я вышел во двор. Накрапывал дождик. И вдруг над горами появились всполохи огня. Белесое, снизу рыжее пятно стало медленно подниматься в черном небе. Послышались приглушенные расстоянием раскаты грома. Это в Байконуре стартовал космический корабль. Потом мне сказали, что местные жители часто видят такое.
Вернувшись на свое место на полу, я тут же заснул: совесть моя была чиста.
Наутро ребята стали поддразнивать меня: кто-то из них тоже вставал ночью и видел меня с казашкой.
– Молодому-то как повезло, – прыскал в ладошку вслед за ними Козловский, – не то что мне, старику, на царском ложе.
Я, вместо того чтобы геройски улыбаться и тем самым отбить охоту к зубоскальству, начал оправдываться: мол, сам не знаю, когда и почему казашка оказалась рядом со мной.
– Дурак! Надо было меня разбудить! – азартно зашептал мне Игорь, все-таки с опаской поглядывая на глухого Козловского. – Это у них обычай такой…
…До сих пор не знаю, обычай ли это. Может быть, прибрав со стола и переделав другие домашние дела, девушка приткнулась на единственное свободное место?
Дорого бы мне обошлась в редакции ее молодая глупость, если бы я, вернувшись из командировки, не догадался, подобно Петру Семеновичу Пятенко, сам первым рассказать коллегам об этом моем маленьком приключении: шуточкам и фантазиям на эту тему не было бы конца.
Юрий Егоров
