Сибирь так велика, что даже её коренные жители не упомнят наименований всех физико-географических провинций и субъектов РФ, разместившихся на её территории, а уж «расейские» и вовсе не представляют, что у нас, например, помимо Алтайского края есть еще и Республика Алтай (Горный Алтай) – граничащая с тремя государствами, место сказочно красивое, таинственное, а потому сказку, миф, легенду продуцирующее и поныне.
Зато это хорошо представляют литераторы, с XIX века образно описывая Горный Алтай то как Швейцарию, то как Калифорнию, то как жемчужину Сибири, то как Афон, то как Беловодье, или Шамбалу, – любая метафора оказывается приемлемой. Объяснение этому факту нашел скандально известный современный писатель Эдуард Лимонов, сказав о Горном Алтае в своей «Книге воды»: «Это так далеко, что подавляющее большинство населения России не знает, где это. Это пуп Азии, если от Новосибирска, то это все время на юг, в общей сложности тысячу, наверное, километров. Это мир девственных лесов и диких гор, где трясутся на лошадках узкоглазые охотники с карабинами за плечами». Современные столичные литераторы трактуют Горный Алтай как место спасения для одинокого героя, измученного тяготами столичной жизни, или вообще как последний оплот цивилизации (не укладывающаяся ни в какие жанровые рамки «Теллурия» эпатажного Владимира Сорокина).
В произведениях же конца ХХ – начала ХХI века, созданных в Горном Алтае, о горах не рассказывается – рассказывается об отношении к ним человека, горы антропоморфизируются и живут в текстах своей таинственной жизнью, на самой высокой из них обитает Хозяин Алтая, который все видит и при необходимости помогает людям (вспомним прозу Дибаша Каинчина). Книги писателей Горного Алтая сосредоточены в отделе краеведения и национальной библиографии Национальной библиотеки Республики Алтай им. М.В. Чевалкова. Сотрудники этого отдела по крупицам собирают информацию о каждом авторе, бережно хранят материалы о встречах с ними в стенах библиотеки; сейчас готовится к выходу значительно расширенный региональный биобиблиографический словарь.
Сегодня мы расскажем о писателе, чей творческий путь был ярким, но очень коротким, – о Владимире Григорьевиче Бахмутове. Он был единственным человеком в Горном Алтае, публично называвшим себя чалдоном, его любимым выражением было «чалдон – он и в Африке чалдон», и в каждой своей книге он настойчиво повторял «у нас, в Сибири…». Прежде всего у нас, в Сибири, по-особому ощущается родство человека и природы – восторженно и молитвенно. «…Словно отсюда и отсюда по капле тебя выносила Катунь, – писал в очерке «Горный Алтай» Валентин Распутин, – и где-то затем что-то сбирало в душу, хоть и рожден ты в другой стороне. Но Родина – это не одно лишь место рождения, но и место родительства и предтечества».
О предтечестве, о своей «родове» постоянно писал Бахмутов. Род Бахмутовых, подчеркивал Владимир Григорьевич, идет от русских переселенцев. Действительно, этимология фамилии писателя заставляет обратиться к теме сибирских первопроходцев (бахмуты, или голубые бахмуты, – так назывались сказочно красивые кони, которых разводили на своей исторической родине самые первые переселенцы в Сибири), вспомнить их сибирское именование – чалдоны (челдоны). «Челдоны (чалдоны) – так до сих пор именуется часть ранних русских насельников Сибири. Этимология этой «кликухи» до сих пор не выяснена, но связь с Доном вполне вероятна», – говорил профессор А.М. Малолетко.
Чалдон у Бахмутова – идентификационное понятие; это «истинный, коренной сибиряк»: «Село славилось стариками, некоторые иногда и до сотни добирались, крепкой породы были люди. Непросто было дойти до здешних мест из-за Уральских гор. Месяцами шли. Порой останавливались на зимовки. Слабые гибли в дороге, ну а которые добирались, то разбавляли разудалую казацкую кровь кровью местных калмыков! Такая порода получилась – сибиряки!»
Профессионально заниматься литературой Бахмутов начал довольно поздно, первая книга прозы «Приметы времени» вышла в Горно-Алтайске в 2001 г. (потом каждая последующая его книга включала публицистический блок миниатюр «Приметы времени» с подзаголовком «заметки и размышления»). Ведущий прозаик Горного Алтая Дибаш Каинчин разглядел в этой первой книге «правдивый, строгий взгляд на нашу жизнь с позиций любви и милосердия» и признал в Бахмутове единомышленника. Благословляя начинающего автора на литературный труд, Каинчин в предисловии отметил: «У него ясная, прозрачная проза, то, что он написал, можно ощупать, увидеть. Мир его рассказов – наш, свой, интересы и проблемы тоже наши, не затридевятьземельные, не заокеанские…»
В 2001 г. Бахмутов был принят в Союз писателей. Он успел опубликовать только шесть книг, а седьмой своей книгой писатель считал историю родного Чойского района, над которой он совместно с коллективом энтузиастов работал два года. В эту книгу по его настоянию был включен раздел «О заселении района русскими», где на основании архивных данных констатируется, что основу русского населения района, коренные жители которого – алтайцы и тубалары, составили выходцы из Курской, Рязанской, Вятской и Пермской губерний, из Мордовии.
Благодатные природные угодья черневой тайги переселенцы воспринимали в топике рая. «Знаю, в долине реки Ынырги есть местечко, названное когда-то Рай. И отчетливо мне видится тот мужик, давший тому месту это название. Проделав с семьей путь в три-четыре тысячи километров, он имел на это право. Может быть, год двигался мужик по этой дороге, а может, и два… Но дошел! Посмотрел на говорливую и прозрачную речушку, на стеной подступающую к берегу бескрайнюю тайгу, на ровные луга, широко раскинувшиеся по другому берегу, и невольно вырвалось у него – Рай! И не ошибся мужик…», – пишет он в «Чойской летописи». Уж если не рай – то чистое место – точно: самолично выстроенный Бахмутовым в Горно-Алтайске дом расположен так, что из окон видна двуглавая вершина Адыгана, «на плечах которого, по старинной легенде, покоится Ноев ковчег» («Баловство»).
Во многих рассказах Бахмутова, написанных от первого лица, варьируется мотив обретенного рая – награды за трудный путь, проделанный переселенцами. «Вырос я в одном из таежных алтайских сел. Задолго до революции заселили его мои предки, пришедшие пешком из России. Долго они шли, но остановились действительно в благодатном месте. Здесь и тайга-кормилица, и место для пашни, река, большие долины вдоль неё, которые пригодились для сенокосов» («Ветка пихты»). «Первое появление русских на этой земле можно отнести к концу четырнадцатого века. Беглые крестьяне, казаки перебирались через Урал-камень, пробивались через степи и находили приют у таежных жителей» («Перепись учеников»). Характерный для русской деревенской прозы образ утраченного рая был в прозе Бахмутова лейтмотивным, наиболее емко он явлен в миниатюре «Деревенька моя» одноименного сборника.
Смешавшись с коренным населением Горного Алтая, переселенцы сформировали здесь свою генетически закрепившуюся сибирскую ветвь. Собирательный портрет этого типа создан в миниатюре «Сибиряки»: «…широкий в кости, толстогубый, большеротый, со слегка приплюснутым носом, с высоким открытым лбом и большими варениками вместо ушей, немного валоват, слегка застенчив и улыбчив». Так выглядят потомки крепких и настырных первопроходцев, «сумевших пробиться в Сибирь и найти общий язык со всеми, кто заселял эту землю». Кроме крепости и настырности сибиряки рассудительны и трудолюбивы. Увидев однажды крошечного первоклассника, неторопливо шагающего по пешеходному переходу, писатель тут же представил, как «его прапрадед выходил с утра на крыльцо большого и красивого дома, оглядывал неторопливо и рассудительно огромный двор, загоны со скотом, плевал на руки и принимался за работу. Крепкое хозяйство нажил постоянным трудом и смекалкой. Ни во дворе его, ни в движениях ничего лишнего – суровый сибирский климат научил расходовать силы экономно и планомерно» («Деловой сибирячок»).
Эта генетическая связь с предками, с семьей проявлена в книгах Бахмутова через концепт «дом» (добротный, теплый, полный детей) и через многочисленные упоминания о дедушках и бабушках, отце и матери, братьях-сестрах, тетях и дядьях, в общем – о родне и родстве если не по-алтайски до седьмого колена, то до пятого уж точно. Каинчин отметил русскость всех этих бахмутовских Иванов и Егоров, Мань и Марусь и одновременно их общечеловеческие черты: «Такие же они у Шукшина или Распутина, у Белова или Астафьева… Родина-то наша одна, и пишешь-то ведь в основном о прошедшем и о том, что не забывается, потому что «скребет». Бахмутов настойчиво напоминает, что были у него в родове то «ясашные татары», то «чистокровный улаганский алтаец»: «На национальной почве у нас раздоров не случается, да и случиться не может, поскольку мы близкие родственники» («Свояки»). Но поставленный им публицистический вопрос: «Что нужно сделать для того, чтобы братство это сохранилось?» наводит на размышления.
Сибирский характер чалдонов Бахмутова, их сибирская стать и особенно их сибирский язык не оставляют сомнения в том, что писатель развивался под непосредственным влиянием творчества В. Шукшина и В. Распутина. Так же как и эти сибирские классики, он болезненно переживал утрату старосибирских пластов языка. В подтверждение этой мысли приведем полный текст миниатюры «Что имеем, не храним»: «Моя бабушка говорила каким-то особым, старорусским языком. Жаль вот только, померла она, когда мне не было и десяти лет, и впитать её великолепный язык удалось не полностью. Да и понятно, что в то время на прелести языка я не обращал внимания, просто впитывал его, познавая окружающий мир. А теперь откуда-то из глубины памяти всплывают слова и фразы и каждый раз удивляют своей простотой и звучанием.
Ктоезнат, треттёводни, бесперечь (причем ударение ставится на французский манер в конце предложения-слова), загодя, лонись, одолючий, поднаумить, разоставок, сызнова, пашто, обыденком, шибко и еще много-много других, забытых в теперешнем обиходе слов. Жаль, погибают они, теряются. Вот уж действительно: что имеем – не храним, потерявши, – плачем».
А меня бабушка звала: «Христовый оладик».
Сибиряк по крови, сибиряк по духу, сибиряк по профессии (гидролог, работавший на многих крупных стройках Сибири), Владимир Бахмутов отразил в своей прозе взгляд сибиряка на жизнь Горного Алтая и Сибири в целом. Он стремился в своих публицистических миниатюрах дать оценку событий дня сегодняшнего. Считая, что свой человеческий долг на земле он исполнил – дом построил, сад посадил, детей вырастил и внуков растить помогает, писатель добровольно взялся за дело патриотического воспитания, не скрывая свой честный взгляд на жизнь региона в общесибирском контексте, болея за все, что «у нас, в Сибири» происходит.
Жаль, что с его уходом некому стало в литературе Республики Алтай сказать: «Чалдон – он и в Африке чалдон». И книги его, выходившие небольшими тиражами (150 – 250 экземпляров), уже сейчас становятся библиографической редкостью. Но они всегда ждут вас в Национальной библиотеке Республики Алтай. Приходите в уютный, только что отремонтированный читальный зал отдела краеведения, поразмышляйте над страницами «Примет времени» (2001), «Осеннего гололеда» (2002), «Семигорок» (2004), «Реки моего детства» (2013), «Братьев» (2009), восхититесь яркостью сибирского языка сборника «Деревенька моя» (2009) и, может, быть, вы вспомните о своих бабушках-дедушках, этим языком говоривших, и, может быть, вам захочется и о себе сказать: «Чалдон – он и в Африке чалдон».
Т.П. Шастина, кандидат филологических наук,
Национальная библиотека РА им. М.В. Чевалкова
