Эти пожелтевшие страницы как свет, дошедший до нас… Греют душу, тревожат сердце… И видятся те, с кем свела тебя однажды судьба «ради нескольких строчек в газете». Увы, «иных уж нет», но, говорят, мы остаемся живы, пока о нас помнят.
О том, как мой шеф Анатолий Иванович Каланаков писал эпопею о партизанском отряде Петра Сухова, в «Звезде Алтая» помнили долго. На планерке, когда речь пошла о следующих номерах газеты, он заявил о своем грандиозном очерке, который якобы уже почти готов. Осталось кое-что по мелочам поправить. Но вот пришли с планерки, и он, хитровато прищурившись, признается:
– А очерка-то еще ни строчки. Где-то дома валяются старые блокноты, в них записи старожилов Коксы. Поеду искать эти блокноты. Думаю, найду.
Недоумеваю:
– А как же?..
– Так ты молчала, а Петр Семенович на меня так выразительно смотрит, ждет. Не могу же я допустить, чтобы наш отдел выглядел бледно. А ты видела, какое впечатление я произвел, сказав про очерк? Даже Гена Кондратьев изумился.
– А если вы…
– Да никаких «если». Завтра утром часть рукописи принесу на машинку. Пока печатают, напишу продолжение.
Появился Анатолий Иванович не утром, а только к обеду. Секретариат, почуяв неладное, то и дело заглядывал в наш отдел: не пришел? И я сидела как на иголках, царапая какой-то материал, чтоб, если что, было чем заменить.
Торжественно сообщает с порога:
– Ты знаешь, а я сегодня совсем не ложился спать. И вот вам моя рукопись.
С обожанием смотрю на своего шефа. Шарф кое-как держится на шее, пальто застегнуто наперекосяк, небритый, но весь изнутри светится чувством исполненного долга.
Машинистка махом отстучала довольно пухлую стопку листочков, исписанных размашистым почерком. Анатолий Иванович разочарованно перебирает машинописные страницы:
– Что-то маловато, Марь Степанна, напечатала. Ничего не пропустила?
Ответсек Петр Семенович Пятенко, конечно, понимал, что никакого запаса у профессора (так мы звали Каланакова) нет, все с колес, но, не говоря ни слова, с интересом наблюдал за творческим процессом нашего отдела. Анатолий Иванович, найдя блокноты со старыми записями, теперь и вовсе не суетился. Вечером, играя с мужиками в шахматы, как всегда, не торопился с очередным ходом. Петр Семенович иногда не выдерживал:
– А что, Анатолий Иванович, как там с продолжением? С утра в набор надо отдавать.
– Продолжение следует, – невозмутимо отвечал корифей горно-алтайской журналистики, не отводя глаз от шахматной доски.
К обеду он приезжал из Маймы, где жил, все так же торжественно доставал из внутреннего кармана пальто свернутую в рулончик рукопись, шел в машбюро:
– Марь Степанна, надо триста строк. И не меньше. Уж вы постарайтесь, а то Петр Семенович будет крайне недоволен вашей работой.
***
Мы побаивались его, Петра Семеновича. А почему? Говорил всегда ровно, не раздражался, не повышал голос. Но всегда несколько суховат и предельно лаконичен. Редко улыбался, а если улыбался, то это больше походило на скрытую усмешку. Будто устал от нашей бездарности и непригодности для газетного дела. Хвалил редко и скупо. Да и то, пожалуй, только Анатолия Ивановича Каланакова да Гену Кондратьева. Не помню ни одного случая, чтобы отметил работу отдела писем, который возглавляла его жена Лилия Георгиевна Максимова.
…Как все это далеко позади, думалось мне, когда спустя много лет побывала у них под Петербургом в Отрадном, где жили с дочерью Галиной. Обнялись. Лилия Георгиевна не могла удержаться от слез, Петр Семенович тоже достал носовой платок. Я была для них живым приветом с их малой родины. Только в первые минуты показалось, что наш бессменный секретарь парторганизации Лилия Георгиевна изменилась. Да нет. Все те же командирские нотки. Так же любит пошутить, посмеяться, подколоть Петра Семеновича его грешками молодости. А когда разговор невольно переходил на болячки, без которых, увы, трудно обойтись, дочка мягко останавливала ее:
– Мама, мы же договорились.
И Лилия Георгиевна все опять оборачивала в шутку. «А помните?» – то и дело звучало за столом.
Вспомнили киношные походы. Поначалу начальство с ними мирилось, но, когда началось повальное хождение на дневные сеансы, Петр Семенович не выдержал. На планерке сурово напомнил о том, что в рабочее время вообще-то полагается работать, а не шляться по кинозалам, и если это будет повторяться, придется прибегнуть к административным мерам.
В тот же день, «случайно» проходя мимо «Голубого Алтая», тормознула возле афиши. Только что вышел фильм «А зори здесь тихие…». Ну как не посмотреть? Довольная, что меня никто не засек, прошмыгнула в кинозал, уселась – и вдруг недалеко от себя вижу нашего строгого ответсекретаря. Едва не сползаю под сиденье, но, сообразив, что у него такое же рабочее время, как и у меня, а значит, и он такой же прогульщик, как и я, выхожу из полуобморочного состояния.
***
Наш отдел увяз в Гражданской войне. Едва Анатолий Иванович завершил свою эпопею о Петре Сухове, Борис Константинович Урезков (в ту пору заместитель редактора) дал мне задание написать о партизанском движении в Озеро-Курееве. Ура-ура! В командировку в родные места! Напротив дома, где жила в детстве, в самом центре села – братская могила, в которой похоронены партизаны. Пионерами мы шефствовали над этим памятником – отгребали зимой снег. И знали, что в здании нашей школы находилось когда-то волостное управление. А потом, в двадцатые годы, – штаб колчаковцев. В классе, где мы учились, говорят, долгое время на стенах из-под побелки проступали кровавые пятна – здесь пытали партизан.
С легким сердцем двинулась в командировку, думая, что все будет просто: людей тамошних знаю, они меня – тоже, живы очевидцы тех событий – вспомнят, расскажут, только успевай записывай. Но вышло не так. Встречи со старожилами оборачивались разочарованиями.
– А что тебе сказывать? Геройского-то не получится. Понимаешь, они, партизаны наши, ничего и не успели сделать-то. Ну, вошел в деревню отряд колчаковцев, командир у них был Соколов. Сколько-то ден постояли, тут наши мужики, то ли какой указ получили, то ли нарочный тайком явился – теперь тебе этого никто не скажет, ну и собрались в избе Угровицкого потолковать, как дальше быть. А их тут же и накрыли. Заперли в управе, часового приставили, пытали, да, а мужикам-то и сказать неча было. Ну а война же, друг на дружку пошли. Че там говорить. Сосны возле сельсовета растут, знаешь? Вот на них и повесили мужиков. Чтоб другим неповадно было. Жалко, хороших мужиков сгубили. Но что никаких героических действий здесь не было, это точно. А кто брехать тебе будет, уши не развешивай.
В другом доме говорили:
– Нашла кого слушать. Господи, да что он знает-то? Как звать себя, и то через раз вспоминает.
Стройную историю о тех событиях поведала только Евдокия Кирилловна Изотова. Правда, другие односельчане эту стройность тут же поставили под сомнение. Что делать? Газета ждала вдохновенного очерка о героях Гражданской войны. Вернуться ни с чем из первой командировки? Убрала подальше блокнот и попыталась всеми мыслями и чувствами срастись со своими героями, вместе с ними прожить те несколько дней и ночей, которые провели они в ожидании казни.
Гена Кондратьев, дежуривший по номеру, нашел к чему придраться и все свел к тому, что людям, не нюхавшим пороха, вообще не стоит писать о войне. По этому поводу на планерке вышел спор. Спорили вообще, а не конкретно обо мне. А я была на грани рыданий. Пережив, пока писала, смертную казнь почти как собственную, холодный приговор Гены Кондратьева приняла снова как повешение. Может, Гена это почувствовал, может, Каланаков или Урезков ему попеняли, но он потом подошел ко мне:
– Ты что, обиделась? Да это ж я чисто из любви к чему-нибудь прицепиться. Или из зависти. Главное – ты ход нашла. Необычный.
С Кондратьевым потом мы стали друзьями. И если, бывало, в номере, по которому он дежурил, шел мой материал, подтрунивал:
– Покритикую – рыдать не будешь?
Татьяна НЕМОВА
На фото – коллектив «Звезды Алтая» у новогодней елки. Конец 80-х
