Накануне Всемирного дня поэзии, отмечаемого ежегодно 21 марта, публикуем интересный материал из редакционных архивов. В 1992 году поэт и журналист “Звезды Алтая” Валерий Куницын взял интервью у писателя, литературоведа, критика Валерия Чичинова, который поделился воспоминаниями о встречах с русским поэтом Николаем Рубцовым и мыслями о его творчестве. Приводим полный текст интервью…
– Валерий Иванович, прошлый раз вы рассказывали о своих встречах-общениях с большим русским писателем В.М. Шукшиным. И пообещали, что в следующий раз расскажите о встречах с выдающимся русским поэтом Н.М. Рубцовым, имя которого дорого всем любителям поэзии…
– Ну что ж – долг платежом красен. Диалог с ним был уже неоднократно опубликован в печати и увидел свет на страницах книги «Воспоминания о Рубцове», изданной в 1983 году в Архангельске. Мне бы не хотелось повторяться , но есть один ракурс, который заставляет говорить. Н. Рубцов был в Горном Алтае, и существует, таким образом, алтайская страница творчества Рубцова. Говорить об этом и приятно, и поучительно.
– А как и когда произошло знакомство с Рубцовым? Это помнится?
– Конечно. Как сейчас помню тот прохладный московский солнечный день 1965 года и его стихи – теплые, доходчивые, несмотря на глубокий поэтический контекст. Доходчивыми они были от высшей простоты, которая есть признак высшего мастерства, и, наверное, от того, что Николай не читал их, а исполнял на гитаре под собственный аккомпанемент.
– Простите, а кто вас познакомил?
– Борис Укачин. Они оба были тогда студентами литинститута и жили в общежитии института на улице Добролюбова, около знаменитого на всю Москву «Зеленого» дома…
– Что он пел?
– Многое, но мне особенно запомнилось одно стихотворение, которое впоследствии стало знаменитым. Оно давало нам, алтайцам, чувство русского Севера, связанное с почти физическим ощущением чистоты. Оно было очень органичным, это стихотворение, исполняемое под гитару.
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень.
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…
Пел он, повторяю, тогда много, таким было настроение. Незаметно пролетели часы первого дня знакомства, шёл разговор о жизни, о поэзии и поэтах…
Мы во все глаза смотрели на Николая. В нем поражало все: и стихи, полные взрывчатой тишины, и не знающая покоя, странническая судьба вологодского поэта, за которым уже тогда прочно шла репутация лучшего поэта России.
– Чем вас поразил Рубцов?
– Талантом, конечно, и судьбой. До того я знал только одного поэта, который бросил писать стихи и ушел в плавание по родным просторам. Это француз Артюр Рембо. Здесь же было прямо нечто противоположное – моряк оставил морскую стихию ради другой, не менее опасной и увлекательной – поэзии. И вот теперь в его жизни была не просто суша-материк, не просто учеба в литинституте, а сплошные поэтические плавания и возвращения. И что замечательно – звезды своего неустанного вдохновения Рубцов зажигал не где-то там над мысом Доброй Надежды, а над дорогими нам, алтайцам, полями России. Он уже тогда провидел, на чем поднималась великая Русь, и пел об этом во весь свой соловьиный голос, называя вещи своими именами, во всем добираясь до сути. Голос этот похож на некрасовский, есенинский и все же неповторимый – рубцовский, рассказывающий о Руси и россиянах.
Как он славно писал о русской душе! «Острова свои обогреваем и живем без лишнего добра, но всегда огнем и урожаем, с колыбельной песней до утра».
– Стихи Рубцова «тихие» – «тиха моя родина». И он был тихий?
– Что вы! Тихим был – да, но не смирным. Раз наш земляк имел неосторожность сказать, что Рубцов, мол, элегичен, полон покоя. Надо было видеть, как он свел в гневе брови и яростно заговорил:
– Что вы за поэты такие и как вы пишите? Клянетесь без конца в любви, а сами равнодушны. Оторвались от деревни и не пришли к городу. А у меня есть своя тема, данная мне от рождения, – деревенская. О ней спокойно говорить нельзя. Понимаете – нельзя!
И – выдал стихи, свежие, недавно написанные: «В этой деревне огни не погашены». Кончались они надеждой, той самой, которая умирает последней.
Кто мне сказал, что угрюмо и ветрено
Чахнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
– А что больше всего запомнилось от той московской встречи?
– Прощание. Во-первых, было жаль расставаться. Во-вторых, он неожиданно снял со стены в своей комнате портрет американца Эрнеста Хемингуэя и подарил мне. «Сразу же полюбившемуся Валерию Чичинову с пожеланием, чтобы испытал все радости жизни, которые испытал Эрнест Хемингуэй». Чувствуете, какое щедрое пожелание и как дорожает теперь с каждым годом для меня этот портрет? Не зная, чем отблагодарить его за этот царский подарок, я пригласил его к нам в гости, не веря, что он может приехать. Он ведь всегда рвался домой – на Вологодчину.
– Но он ведь приезжал?
– Конечно. Летом 1966 года раздался длинный нетерпеливый звонок в дверь. Открывая и не верю своим глазам – Рубцов. Весь в пыли, похудевший, обросший.
– Ты?
-Я.
– Какими судьбами?
– По Хемингуэю соскучился.
Мы крепко обнялись.
Затем мы были на Ае, ездили по области. Особенно понравился Николаю Шебалинский район, где он жил несколько дней, беседовал с красавицей-Катунью. Я думал, он просто отдыхает, созерцает красоту, а он работал, писал в присущем ему тематическом ключе, связанным с основной сверхзадачей, выраженной в словах: «Россия, Русь, храни себя, храни». Там он написал свое знаменитое стихотворение «Катунь», опубликованное в сборнике «Зеленые цветы»:
Все поглотил столетний темный зев!..
И все в просторе сказочно-лучистом
Бежит Катунь с рыданием и свистом —
Она не может успокоить гнев!
Горным Алтаем навеяны многие его стихи. Лучшие из них: «Зеленые цветы», «Над горной долиной», «Прощальный костер»…
– Что можно сказать о поэтике Рубцова?
– О поэтике долгий разговор. Скажу о том, чего нельзя не сказать. Рубцов относится к числу поэтов, живописующих словом. В поэзии он соотносим с Есениным, в живописи – с Куинджи.
В его поэзии мало стихов, где нет пейзажа. Ленинградские критики высказали мысль, что его стихи это этюды, написанные маслом, где всем цветам предпочтено два цвета – желтый и зеленый. Почему это так = объяснят критики, и первое слово тут скажут, очевидно, вологодские. Владимир Оботуров и Игорь Шайтанов уже пишут о нем серьезные работы.
– Мне поэт Игорь Пантюхов рассказывал, что встретил вас с Рубцовым, идущими пешком под утро по Чуйском тракту с Айского озера. Было такое?
– Было. Мы были на Айском озере, и когда пошли обратно, на Николая нашел каприз: пойдем пешком и только пешком. Вот и пошли. Он любил «щупать» землю ногами.
– А как дальше складывались ваши отношения?
– Больше мы не встречались, если не считать одну мимолетную встречу в ЦДЛ. Правда, изредка обменивались письмами, которые, в сущности, были продолжением московского знакомства и разговором о полюбившемся ему Алтае. По этим письмам я понял, что пейзажи для Рубцова – не география, а биография. Не столько Вологодчина , и не столько Горный Алтай волновали его, сколько образ Родины, Руси, ее дальнейшая судьба. Речь в письмах, как правило, шла о жизни, и только раз она зашла о смерти. Николай писал, что на родине его душу никогда не тронет беда, а вот за ее пределами он начинает чувствовать: «осеннее предчувствие уж далеко не лучших перемен». И я как бы предчувствуя скорую беду, не раз вчитывался в страшный смысл его доверительных стихов.
Потом мы с Борисом Укачиным узнали, что непоправимое случилось. Он трагически погиб. У себя на родине. В крещенские морозы, как предсказывал однажды в стихах. Страшная весть. Наступил момент истины, когда ни строчки не прибавить к написанному: что сделано, то сделано – и ничего уже не изменить. Никогда уже более он не приедет неожиданно для себя и для своих друзей, не возьмет билет «на поезд голубой» и не появится в Горно-Алтайске, не будет уже задушевных бесед с ним живым, а будет общение только с его книгами. Горько.
– Хорошо хоть книги выходят…
– Хорошо, но их не хватает. Рубцова надо издавать больше. Особенно сегодня. Вы меня простите, но тут я должен привести цитату, оценивающую поэта. Вот, что написал о нем другой чародей русского слова Валентин Распутин: «Чудный изныв русской души по Родине вслед за Есениным пропел Рубцов, но не повторил, а извлек в небывалых доселе звуке, чувстве, в которых радость и боль, близкое и далекое, небесное и земное существуют настолько слитно, будто это одно и тоже и есть».
– Что можно сказать о посмертной жизни поэта?
– Есть великая справедливость в том, что в разных концах страны планеты люди все больше и больше постигают, что такое Рубцов-поэт. В Вологде на кладбище ему установлен памятник, а на нем слова, ставшие пафосом его творчества: «Россия, Русь, храни себя, храни». Я был там и прошел по его улицам, рассказал вологодчанам об алтайской странице его творчества, думал о его судьбе, о поэзии. Именно там, в Вологде, я понял, что поэзии Рубцова уготована долгая жизнь, а это значит, что «самая жгучая, самая смертная связь» поэта с миром не оборвалась. Она живет и после смерти в его чудодейственных стихах и мелодиях, льющихся на мир потоками ясного звездного света. Звездой вологодских полей светит она на небосклоне многонациональной поэзии. Свет этот падает и на наши горы, где веткой горного кедра – алтайская поэзия, помнящая своего российского собрата.
Укачин написал о нем подробные воспоминания, опубликованные в «Сибирских огнях». Как драгоценную реликвию храню автограф рубцовского стихотворения «Сапоги мои скрип да скрип под березами», присланного некогда в письме.
В Эликманаре я встретил недавно, помнящих гостившего у них Рубцова. Так что жизнь продолжается. Она мудра и богата. Гораздо богаче, чем наши представления о ней.
Беседовал Валерий КУНИЦЫН
«Звезда Алтая», 25 сентября, 1992 года
